Енгибарову от зрителей Шут был вор, он воровал минуты, Грустные минуты тут и там. Грим, парик, другие атрибуты Этот шут дарил другим шутам. В светлом цирке, между номерами. Незаметно, тихо, налегке Появлялся клоун между нами В шутовском дурацком колпаке. Зритель наш шутами избалован. Жаждет смеха он, тряхнув мошной, И кричит: "да разве это клоун? Если клоун - должен быть смешной! Вот и мы... Пока мы вслух ворчали: "Вышел на арену, так смеши!" - Он у нас тем временем печали Вынимал тихонько из души. Мы опять в сомненьи - век двадцатый, Цирк у нас, конечно, мировой, Клоун, правда, слишком мрачноватый, Невеселый клоун, несмешной. Ну. а он, как будто в воду канун, Вдруг при свете, нагло, в две руки Крал тоску из внутренних карманов Наших душ, одетых в пиджаки. Мы потом смеялись обалдело, Хлопали, ладони раздробя. Он смешного ничего не делал,- Горе наше брал он на себя. Только балагуря, тараторя, Все грустнее становился мим, Потому что груз чужого горя Из упрямства он считал своим. Тяжелы печали, ощутимы... Шут сгибался в световом кольце Горше становились пантомимы, И морщины глубже на лице. Но тревоги наши и невзгоды Он горстями выгребал из нас, Нам давая видимость свободы, А себе защиты не припас., Мы теперь без боли хохотали, Весело, по нашим временам: "Ах! Как нас приятно обокрали Взяли то, что так мешало нами" Время! И. разбив себе колени, Уходил он, думая свое. Рыжий воцарялся на арене, Да и за пределами ее. Злое наше вынес добрый гений За кулисы. вот нам и смешно. Тысячи украденных мгновений В нем сосредоточились в одно. В сотнях тысяч ламп погасли свечи Барабана дробь... и тишина. Слишком много он взвалил на плечи Нашего. И сломана спина. Зрители, и люди между ними, думали: "Вот пьяница упал" Шут в своей последней пантомиме Заигрался и переиграл. Он застыл не где-то, не за море Возле нас, как бы прилег, устав. Первый клоун захлебнулся горем Просто сил своих не рассчитан. 1972-1974

 

 

 

Наверх