Нет, он определенно в нас что-то разрушил, иначе откуда оно взялось, это странное ощущение горького праздника, когда "болит больное все больней, все злей и бесполезней и наслаждается своей историей болезни".

Так хорошо жилось и гнилось. Вдруг, на тебе -- Высоцкий! Пришел, встал с гитарой посреди России, пропел ее всю вдоль и поперек, да не просто пропел - прохрипел! Грубо, без милосердия к людям, убежденный в своем счастливом существовании. Такое о нас рассказывал, что, поди, не каждый на исповедь снесет. И уже "ни церковь, ни кабак, ничего не свято", и мы уже вроде другие. Наше внутреннее, молчаливое несогласие с существующим порядком жизни обретает голос: поем его песни, читаем стихи, обсуждаем роли.
Высоцкий - центр внимания, о нем думает целый народ. Хорошо ли, плохо, однако думает. Его невозможно прогнать из мыслей. В этом много неудобства и безнадежно грустной правоты поэта...
Почему же он к нам возвращается? Не знаю. То ли время его не ушло, то ли нет для него времени. Не знаю...

Артист МХАТа Всеволод Абдулов (помните: "Абдулов Сева, Севу каждый знает!") будучи на гастролях в Сибири, рассказывал:
- ...Москва жарилась, точно яичница на солнечной сковороде, пить хочется, а в кармане ни копейки. В сердцах кулаком по автомату - бац! И надо же! Ящик понимающе хрюкнул, наполнил мой стакан газировкой с апельсиновым сиропом. Володя обрадовался, хотел то же самое повторить, но кто-то нашел мелочь, крикнул: "Постой, чудак!" Высоцкий замер. Постоял немного в задумчивости и пошел, ни на кого не обращая внимания.

"Нинка", та самая, у которой был роман со всей Ордынкою, написана через полтора часа. Еще через неделю песня стала гимном московских подворотен. Время было такое... Сейчас пытаюсь вспомнить: кто из наших заметных поэтов не отдал дань подворотням московским, питерским, рязанским и т. д. Не вспомнил, потому снова буду говорить о Высоцком.

Его появление в доме Абдуловых (актерский дом на улице Немировича-Данченко) нельзя назвать случайностью. Он хотел сюда войти. Здесь бывали Мейерхольд, Ахматова, Бабель, Зошенко, Олеша, Светлов. Хорошие люди здесь бывали. Даже когда умер хозяин дома знаменитый артист Осип Абдулов, друзья не изменили старому пристанищу. Не напугал их и молодой человек с гитарой, который принес с собой свои дерзкие уличные песни. Они видели, им это было дано, - он талантлив и более того - свободен, последнее обстоятельство, на мой взгляд, определило в значительной степени огромную популярность Высоцкого.

Таланту всегда приходится выбирать между свободой и необходимостью. Первый выбор требует стоического мужества, часто исключает прижизненное признание, а то и саму жизнь, но только свободный талант способен говорить с совестью каждого человека... Приспособленчество калечит дар.

Парящая над правдой жизни мысль неудержимо простирается в абстрактное будущее, проскакивает, как нечто незначительное душевное самочувствие маленького индивидуума. Комформист, ему так выгодно, не хочет видеть в нём человека забывает про его личное неустроенное житье-бытье. Оно навсегда потеряно в буднях великих войн, строек полетов в космос, в повышении благосостояния трудящихся. Только ведь никуда от ПРОШЛОГО не денешься: в атаку поднимались люди, чьи отцы и братья, матери и сестры гнили в лагерях Колымы, Тайшета, Коми. Те же люди варили сверхплановый металл. Сеяли хлеб и воспитывали детей. С какой душой?! Им пытались отшибить память восхищенными воспоминаниями о прошлом, но сердце хранило обиду. Они научились говорить не то, что думали, но ведь думать-то все равно думали. Кто понял их душевное смятение, с сочувствием к нему отнесся?

Такого писателя в нашей литературе не нашлось. Однако он появился в 60-70-х годах. Существовавшей идеологической и нравственной монополии Владимир Высоцкий противопоставил живого, покалеченного действительностью героя. Это он, поэт, родившийся и пребывающий под знаком глубокого обмана, встал и прохрипел с вызовом:

В те времена укромные
Теперь почти былинные.
Когда срока огромные
Вели этапы длинные.
Их брали в час зачатия
А многих даже ранее...

Заметьте, писались строки тоже в годы культа. Личности не было, но репутация того, кто "пересоздал ум людей и душу", оберегалась строго.
Балладу о детстве, строки из которой я процитировал, Высоцкому исполнять категорически запрещалось, однако в июле 1976 года он ее спел у старателей.
Здесь его очень ждали, но концерт чуть было не сорвался из-за плохой погоды.
...Капризный, непредсказуемый летом север Иркутской области. Вертолет завис над крохотным поселком старателей, участка Хомолхо. Слева от гольцов заходит большая, налитая темной водой туча, медленно, но неотвратимо закрывает горизонт.
- Это надолго - кричит пилот Высоцкому. - Поворачиваем на Бодайбо?
- Прошу вас - садитесь! Я. обещал...
Вертолет со снайперской точностью на ровный пятак посреди изрытых бульдозерами полигонов опустился и тут же умчался в незахваченное тучей небо.

...Семь жилых домиков, рубленных из тонких (тайга в тех местах силу набрать не успевает) деревьев, столовая, баня да глухие, лысые горы вокруг, в них даже эхо не живет. Что касается самих старателей, так они явление временное; взяли, что положено, и ушли дальше ловить удачу. Артель здесь работала знаменитая, по названию "Лена", а руководил артелью Вадим Иванович Туманов. Это он привёз Володю в суровые края. Высоцкому, совсем неожиданно, место понравилось. Он говорил, пробуя рукой обнаженную ножом бульдозера мерзлоту:
- По острой грани бытие движется. Живое и мертвое рядышком.

Вечером его будут слушать пятьдесят" уставших мужчин, большинство из которых трудно
чем-либо удивить. Люди серьезные, как принято говорить, с большим жизненным опытом. Короче, старатели. Он не спросил их, что обычно спрашивали
все посещающие участок гости: "3олото воруют?" Он спросил;
- Что вас здесь греет ребята?
Володя Мокрогузов перебросил в угол рта сигарету?
- Знаю, за что работаю. Потому и умею, потому и хочу.
И другой, усатый, в аккуратной спецовке украинец, казалось бы, ко всему безучастный, вдруг оживился:
- Здесь усе на сознании держится: хошь- паши, не хошь - чеши. Никто тебе не остановит. А там, на материке, усе - на собрании. Тилько за любое красно слово автомобиль не купишь.
Володя смеется и ничем не отличается от окруживших его старателей, разве что кожа не успела загрубеть от злых северных ветров. Похоже, он нашел то, что искал. Поэт раскроет нам это немного погодя, а нынче хочется просто поговорить с настоящими мужиками. Отборный народец, и не всякого в эту глушь корысть привела. Иной десять лет старается - ни кола, ни двора не нажил, а кого прошлое тяготит, не обвыкся человек в нормальной жизни. Именно таких Володя подмечал, не нарекая обличающими словечками, пытался понять, разобраться в запутанных судьбах людей, отделивших себя от удобного мира - материка, как зовут старатели всю остальную землю. Они охотно рассказывали ему о себе, сближение происходило незаметно, через доброе слово, через что-то еще не совсем мне понятное, утверждающее и в нем, и в них надобность такого общения. Один из таежных собеседников вскорости посетит квартиру Высоцкого в Москве на Малой Грузинской.

В те дни Высоцкий много работал. Для общения оставались ночи. Tpи ночи - двенадцать магнитофонных кассет, где уместилась жизнь бывшего вора "в законе", ныне честного старателя Бориса Барабанова.
18 часов исповеди. Борис говорил, то легко чуть с блатоватой придурью, скаля в широкой улыбке прокуренные зубы, то, казалось, этот веселый человек исчезал, на его месте уже сидел другой, мрачный, и ему невыносимо трудно сталкивать с души тяжелые камни грехов. Вроде бы все - в таком далеком прошлом, а слова наносят тот же дух, ту же силу холодных лагерных страстей. Шевельнуться боишься, чтобы не оборвать нервную череду лихих воспоминаний. Уходя, Барабанов смущенно говорит:
- Вот и раскололся. Тебе. Первому. Высоцкий улыбнулся:
- Удивительно живем, жаль, удивляться разучились...
Он умел слушать и святых, и грешных, проявляя при этом терпеливое внимание и ту мудрость, которая открывает кладовые человеческой души. Отклик этого доверия по сей день живет в людях.
Каждый год 25 июля в лень памяти Владимира Высоцкого Анатолий Ранцев из Ангарска, Николай Шилов из Иркутска, да мало ли их, душевных ходоков, берут за свой счет отпуск и летят в Москву. Страна встречается у его могилы. Здесь происходит человеческое единение, не формальное, потому особо нужное людям, которым надо вернуться и рассказать обо всем своим товарищам, ибо ждут тех рассказов. Всем интересно.
Скажет ли кто: почему этого простого русского человека время не выбросило из народной памяти? Задним умом, может, силен наш народ, а может, замены ему просто нету и приклонить больную душу не к кому? Ничего нельзя исключать в таком тонком деле без опасения погрешности. Только чуда здесь, по моему мнению, искать не следует. Был он земным и разным.
Порою Володю одолевала тоска, и он носил ее в глазах, а в памяти вдруг появлялись провалы, тогда песня скалывалась на каком-то слове. Высоцкий мучительно искал его и видеть это (наблюдать) было невыносимо трудно. Но слово найдено и вставлено в строку с таким хриплым торжеством, что и сам невольно торжествуешь, только боишься, как бы он голос не сорвал такими штучками. О голосе Высоцкого много было разных разговоров. Очень хороший, прекрасный просто прозаик Виктор Петрович Астафьев (сибирского человек корня!) писал в "Литературной газете": "Нельзя, допустим, петь под Высоцкого:
этим хриплым голосом, орущим, несколько ерничающим, петь мог только он". Правда, довелось мне 6 августа 1979 года послушать в том же исполнении неаполитанскую песенку, и известный тенор не сдержался:
- Володя, это же Челентано!
- Это подделка, Саша. Шутка для друзей. Настоящее было "хриплым, орущим, несколько ерничающим". Для того, чтобы послушать настоящее, люди шли по холодной северной распутице через лес, болото. Из лесных геологических поселков, кордонов, палаток, зимовий.
К вечеру в поселке Хомолхо набралось человек сто двадцать. Мы ломали голову: откуда бы им взяться?! Да и разместить их в столовой показалось делом невозможным. Старатели заволновались:
- Товарищ Высоцкий приехал до нас. Очень сожалеем, но...
Володя попросил:
- Ребята, давайте что-нибудь придумаем. Мокнут люди.
И минут через тридцать-сорок был готов на вес. Окна, двери открыли настежь. Высоцкий тронул струны гитары...
...Мы слушали его под шум дождя. Неизреченные истины, томящиеся в нас немыми затворниками, словно обрели хрипловатый голос. Вихрь звуков, но путаницы чувств нет. Каждое слово накалено до предела, жжет душу, так что терпение на грани. Только ведь если душа закрыта, то и пламя больших оркестров не пробьется, а здесь принимает, мается вместе с ним. И в кровь нашу входит благодарность миру, где рождаются такие люди.
Но не только свое искусство, но и себя всего приносил он на сцену. Это, конечно, дар неотторжимый, пожелай даже поступить иначе - не смог бы. Страсть, любовь, ненависть, не играл, живьем отдавал, как в чудесном прозрении. А где столько живого напасешься? Потому, должно быть, и ушел рано, что не берегся, не берег, отдавал. Впрочем, не только поэтому...
Мы тогда молчали все четыре часа, ни хлопочка он не получил - время экономили. Хотя знали - чудо не вечно, и с последним аккордом почувствовали прелесть утраты. Володя стоял на сколоченном из неструганых досок помосте. Пот - по усталой улыбке соленым бисером. Добрый такой, приятный человек, я "однажды нищего встречал - шибко на него похожего. Попался в Москве, счастливый нищий среди сытых, но злых горожан. Должно, имел человек что-то поважнее денег. Вот и у Володи вид счастливый, но немного беспомощный - дескать, все, мужики, отработал, весь, как говорится, вышел.
Мужики с понятием, не настаивают, только в волнении мужики, вроде глухарей на току. Любовное их волнение, нужную струну задел поэт...
Потом он ушел отдыхать на нары к старателям, но никто не расходился до самого утра, да и некуда было многим уходить. Дождь барабанит по крыше, под крышей люди говорят о случившемся, без крепких, привычных выражений, словно бы он их очистил от всего худого. Что за сила жила в его слове? Или вся причина в том, что изрек слово? Тогда, конечно, таких вопросов не возникало: надобности не было в таких вопросах. Принимали, как есть, живое, необходимое.
Бережный получился разговор, для кого-то единственный в этой жизни скитаний и поисков.
Утром - на смену, о прогулах старатели понятия не имеют. Взревели мощные дизели, стальные ножи рвут вечную мерзлоту. Трудно крадется к золоту человек, оно же в легких местах не хоронится.
Бульдозеры остановились часам к десяти. Механизаторы вытирали о спецовки потные ладони, жали ему руку, по мужски твердо, не встряхивая. Один говорит:
- Фронтовик я, и такую благодарность от всех фронтовиков имею.. - Заволновался, кашлянул в кулак, никак наладиться не может. Володя ждет, серьезный, с полным к старателю пониманием.
- Будто ты, вы, значит, со мной всю войну прошагали. Рядом будто. Дайкось обниму вас, Владимир Семенович.
Обнялись, Володя слезы прячет, заторопился к машине.
Фронтовики относились, да и относятся к Высоцкому с особым уважением. Он им вернул войну, живую, кровоточащую свежей памятью. Возможно ли такое? Но ведь слушаем и удивляемся по сей день. Значит, возможно. Один из наиболее серьезных знатоков поэзии Высоцкого Владимир Тростников говорит: "Я считаю, что они (военные песни) представляют вершину военного поэтического творчества".
Сегодня дети, внуки, правнуки фронтовиков видят войну глазами Высоцкого. Он сумел продлить нашу горькую память. Слушаешь и забываешь, что путь автора не был узким путем солдата, познавшего низкие и высокие откровения войны. Я сейчас прочту несколько строк из письма Тамары Прядун (г. Находка, 1982 год).
"...а мама плакала. Знаете, когда плачут седые люди, прошедшие войну, все лишения, связанные с ней, всегда чувствуешь себя в долгу перед ними. Кто был для нее Володя Высоцкий? Просто она знает, как важно мне все это сейчас послушать, прочитать, понять".
...В Бодайбинском аэропорту мы сидели вдвоем. Володя что-то писал в блокнот. Скорее всего, дорабатывал песню "Мы говорим не "штормы", а "шторма". Он ее начал писать еще по дороге в Бодайбо. Ему в той поездке хорошо писалось.
И тут, как на грех, подошел высокий патлатый парень, еще не трезвый, из тех типов, кто в карман не за словом лезет. Протягивает артисту Высоцкому гитару, давай, мол, друг любезный, пой, весели публику.
Володя отвечает:
- Петь не буду. Работаю сижу. Не надо меня беспокоить.
А патлатый грубить. За спиной еще трое образовалось. Одна компания, даже взгляд один, с хмельным прищуром без искры уважения к человеку. Сырая двуногая злость, мучающая и себя, и мир божий. Как бы им знать, что человек этот, даже если по нему танк пройдет, на последнем вздохе за гусеницу его укусит. Но они в другом убеждении пребывают: в полной своей безнаказанности. Тогда Володя встал, сбросил куртку, а у меня четко так пронеслось в голове: "Я не люблю, когда мне лезут в душу, особенно, когда в нее плюют!" Он ведь не только писал, он и поступал так, как писал. Слово под силу многим, поступок - избранным.
К счастью, рядом сидели геологи, они-то к угомонили хулиганов. Неприятная история скоро забылась. Сибиряки принимали Володю с открытой душой. Был даже такой случай, Юрий Андреевич Елистратов, первый секретарь Бодайбинского горкома КПСС, которого мы встретили в гостинице, подошел, представился, да так и пошел с нами. Мы нервничаем, ведь народ не слепой, поди, уже подметили и доложат куда следует. Рискует секретарь на неприятность нарваться. Но он идет, смеется, спорит. То ли по простоте душевной не разобрался в ситуации, то ли не уважает он те доносы . и плевать на них хотел. Когда Юрий Андреевич бывал в Москве, Высоцкий приглашал его на свои спектакли.
Людей, в которых горело пусть не пламя, пусть свеча - крохотный огонек собственного смысла жизни, Володя подмечал, тянулся к ним, и напротив, избегал встреч с теми, кто имел предначертанные судьбы (читай - карьеру). Он был убежден, что существует человек толпы, или человек для толпы, то есть тот самый, в котором погасла свеча собственного смысла жизни. Потому толпа вызывала в нем раздражение.
В Бодайбо он впервые завел разговор о фильме, который собирался снять сам. Местом действия должна была стать Колыма, надо сказать, колымские мотивы, настроения прорываются во многие его стихи и песни. "Всероссийская плаха" притягивает Володю своим угрюмым прошлым. Он ищет свидетелей, он их находит. Одним из героев фильма должен был стать Вадим Иванович Туманов, пожалуй, наиболее экзотическая личность в окружении Высоцкого. В чем-то широкий, открытый, в чем-то откровенно узкий, острый, как бритва, Туманов не умещался в отведенном ему коридоре жизненной деятельности, потому являлся постоянным раздражителем для сонных министерских чиновников и других компетентных органов, присматривающих за нашим уставным поведением.
Однажды, это произошло осенью 1979 Года, Володя сказал мне: - Давай напишем фильм о Вадиме, о Колыме, о таких, как те, с кем ты работаешь?
Это было неожиданно, но мне понравилось. Мне очень понравилось! Я согласился быстрей, чем того требовали правила хорошего тона.
Работать над сценарием мы начали позднее:
получился некоторый перекос с личными делами. Но начали.
Знать бы, что так бывает! В первые же дни работы стало ясно - партнер я слабоватый, никудышный, можно сказать, партнер. Попытки компенсировать обыкновенность старанием оканчивались плачевным результатом: герои получались духовно хилыми, злодеи - веселыми, на поиски настоящих слов уходила масса времни, и вся моя творческая неустроенность грозила перейти в запой. Володя приносил с собой новую жизнь, яркие, самобытные образы рождались на моих глазах Он говорит:
- Что это у тебя измотанный каторжной работой зэк бежит, как классный спортсмен от сытой собаки? Сто метров - он сбит с ног. И вот здесь, отчаявшись, потеряв всякую надежду, он дает собаке бой. Делает так...
Высоцкий принимает на левую руку удар собачьих клыков, рывком опрокидывает воображаемого пса и... сам переворачивается через спинку кресла. Смеемся. Он остается сидеть на полу.
- Так Вадим рассказывал... - пытаюсь оправдаться я.
- Что слова?! Кто про себя скажет - испугался?! Им владеет страх. Понял?! Отчаяние! Ей ведь только до глотки дотянуться и представление окончено. Сейчас это сложно сочувствовать. Двадцать лет прошло. Их надо слушать по-другому, через время..
Он умел слушать через время, сердцем умел слушать, отметая разные дешевые заявления - "я ему как звякнул!" и т. д., тонким чутьем художника нащупывал поверхностное и глубинное "я" будущего героя, и эта удивительная восприимчивость человеческой сути помогла Высоцкому создавать то, что он создал, чем славен и бессмертен.
К сожалению, сценарий нам (точнее - ему) закончить не удалось. Жизнь его шла к завершению И здесь надобно вспомнить один неприметный случай, когда, возвращаясь в Москву из Сочи, он позвонил и попросил меня встретить в аэропорту Шереметьево. Попутчиком Володи оказался Андрей Вознесенский. Они зашли в аэровокзал слегка возбужденные, окруженные вниманием пассажиров. Их фотографировали.
Володя попытался улыбнуться. Улыбка получилась обязательной, как вроде он перед кем то храбрился. Так он никогда не улыбался. Не знаю, право, о чем говорить; о восприятиях из высшего духовного мира или о простом человеческом предчувствии, но мне показалось - он думал о смерти. Показалось - повторяю. Все могло быть иначе. Но вот снимок: такая непривычная пустота во взгляде, точно сквозь жизнь смотрит. Может быть, Володя уже уходил от нас или осознавал - дело худо? У всех это случится, но случается по-разному. Как-то встретил в редакции газеты "Советская молодежь" Сашу Вампилова. Веселый такой, довольный, сказал, что через неделю с Байкала вернется и поедет на дачу бруснику брать. Пошел было к выходу, но повернулся и спросил:
- Думаешь, сколько мне лет?
Я-то знаю, сколько, однако помалкиваю - ученый.
Он однажды, по молодости еще. пригласил меня к тете Хасе (маленькое такое кафе, где частенько бывали писатели, журналисты). Ну, я решил - признали, даже к тете Хасе приглашают. Саша угадал мое гордое состояние и объяснил:
- Кулаки у тебя крепкие, а там шпана появляться стала.
Вампилов ответа не дождался и сам со смехом ответил:
- Не угадаешь - восемьдесят шесть. Пенял?
Что к чему? Стою, думаю, а он ушел счастливый. И не вернулся....
Высоцкий, когда в июне 1976 года прилетел в Сибирь, сразу попросил отвезти на место, где это произошло. Долго сидел от всего отрешенный, тихий, вглядываясь в зеленоватые волны священного моря. Поднявшись с замшелой коряги, сказал:
- Знаешь, я все же не верю, что на такое человек руку поднимет. Разве что сумасшедший. Нет-нет, думать не хочу! Байкал - святыня России. Вампилов святой водой перед смертью омылся. Повезло... И Валентин Григорьевич Распутий, дай бог ему здоровья, на этих берегах живет. Святое место.
He случай привел Высоцкого на берег Байкала - желание прикоснуться к трагической судьбе уважаемого Человека, талантливого и честного. Было у них в судьбах что-то общее: обоих долго не признавали, судили судом половинчатой гласности, когда обвиняемому слово не дается. Но, родные по духу поэт и драматург, они сумели сохранить себя в естественном человеческом состоянии, причем, не в самые легкие для нашей литературы времена, когда писатель обязан был "оттачивать перо" и гарантировать заказчику .здравомыслящего, стерильного героя, еще лучше - коллектив таковых.
Высоцкий и Вампилов посмели ослушаться, они выбрали свой "способ выговаривать истину - прямой и резкий: в нем человек, по определению Белинского,, является провозвестником истины, совсршенно забывая о себе и глубоко презирая двусмысленные намеки, которые каждая сторона толкует в свою пользу, и в котором видно низкое желание служить и нашим и вашим". Они служили истине. Неприятие, или, удобнее сказать, отрицание происходящего в стране, коллективного оболванивання, выражалось Высоцким порой настолько откровенно, что обывателя охватывало острое ожидание неизбежной расправы. Но когда же, наконец, его призовут к порядку?!
В то серое, пьяное время Володя написал песню, где есть слова:

Пей отраву, хоть залейся, я ведь казни не просплю.
Сколь, веревочка, ни вейся, а совьешься ты в петлю...

Однако веревочка никак не хотела свиваться в петлю, он продолжал хрипеть на всю Россию:

А люди все роптали и роптали,
А люди справедливости хотят:
Мы в очереди первыми стояли,
А те, что сзади oнас, уже едят.

Им объяснили, чтобы не ругаться:
Мы просим вас: "Уйдите, дорогие!"
Те, кто едят, - ведь это иностранцы,
А вы, прощенья просим, кто такие?

Кто мы такие? Вопрос нас озадачил. Народ заволновался. Володе звонили, писали. Одни надеялись, что теперь их будут кормить, как иностранцев, другие спрашивали, в какую тюрьму отправить передачу Высоцкому.
Смех и грех! Он смеялся. Смеялся заразительно, до слез, и был похож на ребенка, и, казалось, это самая прекрасная из его ролей - роль счастливого человека. Володя не играл. Он просто не так часто ощущал себя счастливым, чтобы пренебречь подобной возможностью. Он был художником трагического мироощущения, он понимал трагедию окружающего его мира и рвался откликнуться на каждую боль своей Родины.
В Москве, Суздале, Тобольске, случалось, древнюю русскую культуру разменивали на иностранную валюту.

...Таскают, кто иконостас,
Кто крестик, кто иконку...
Так веру в господа от нас увозят потихоньку,
И на поездки в далеко,
Навек, бесповоротно
Угодники идут легко,
Пророки - неохотно.

Он никогда не хотел покинуть свою Родину, даже отказался от приглашения Израиля сниматься в фильме, объяснив отказ коротко:
- Вдруг обратно не пустят...
Здесь, в России, было поле его сражений и любви. Любовь жила в нем тихо, немногословно, часто казалось - помимо его воли, но именно такая незаметная любовь соединила в душе поэта красоту и добро надолго и прочно.

Рано данный ему талант - это желание служить, а не порабощать, ибо в нем был заложен дар исцеления от зла, коим является человеческое равнодушие к своему высокому предназначению. Талант требует знаний, глубоких. осмысленных. Высоцкий искал знаний, стараясь во всем докопаться до сути.
Он - много знал интересного, будь это история нашей культуры или история нашего государства. В Иркутске его пригласили в воинскую часть, он там даже на танке покатался, а потом у берега Иркута Володю остановил офицер и сказал:
- Я - человек прямой. Вот вы все с издевочкой исполняете, с намеками. В свое время, может, такое пение нужно было, но сейчас, когда страна едина и сильна, как никогда, ей нужны другие песни. А ваше, с позволения сказать, творчество...
- Вы - невежда, - говорит Володя, освобождая рукав куртки из пальцев офицера. - Вы истории своей не знаете. Совсем.
- Как это понимать?!
- Да что тут понимать? Не знаете и все. Более ста лет назад Михаил Петрович Погодин говорил о России: "Физические силы достигли в возможности до высочайшей степени, на коей они не стояли и не стоят нигде в Европе... Но они не значат еше ничего в сравнении с нравственными силами, с благоприятными обстоятельствами, в коих Россия находится по отношению к остальному миру". Сегодня тоже самое говорите вы...
У офицера побагровело лицо:
- Мне это знать не положено. У меня глаза есть, уши, чтобы слушать...
- Ну, раз вам не положено...
Разговор продолжения не имел. Не мог иметь: офицер, да и все мы изучали свою историю по учебникам.
Высоцкий был гораздо любопытней, он пользовался источниками, вызывающими доверие, этим и объясняется строгая точность исторических формулировок в его поэзии. И еще: после знакомства с ним в людях часто что-то менялось, возможно, они пытались стать интереснее. Не от тщеславия или гордости, от желания улучшить общение. Могу привести примеры, но лучше сошлюсь на малый собственный опыт. Беседа на берегу Иркута подвинула меня к поискам. Уже после Володиной смерти, знакомясь с интересной работой новосибирского ученого, нашел выдержки из произведений М. П. Погодина. В начале историк-патриот пишет, что "европейские государства отжили свой век... они не произведут уже ничего выше представленного ими в чем бы то ни было: в религии, в законе, в науке и искусстве". Взрослея и освобождаясь от абстрактного патриотизма, он оглядел трезвыми глазами свое отечество, где "тишина кладбища, гниющего и смердящего, физически и нравственно, рабы славят ее порядок. Нет! Такой-порядок поведет её не к счастью, не к славе, а в пропасть! Напрасно мы начали, - признает он, - останавливать у себя образование, стеснять мысль, преследовать умы, унижать дух, убивать слово, уничтожать гласность, гасить свет, покровительствовать невежеству".
Так давно сказано, так давно... Даже не верится. Будто только вчера, на очередном пленуме.
Разве мог знакомый с нашей историей Высоцкий творить по-иному? Безусловно, у поэта был выбор, на первый взгляд, простенький: участвовать во лжи или но участвовать. Он видел вокруг себя обласканных и безопасных товарищей по искусству, знал цену их благополучия. Безусловно, у него был выбор. Только Володя им никогда не искушался.

"Я из повиновения вышел -
За флажки, жажда жизни сильней".

Это ответ поэта на предложения служить сиюминутным целям. Поэт по-иному не должен. Что ж это за поэт на сворке?! Ведь не к цепному служению призван. И в то же время он умел понять, простить, посочувствовав тем, кого жизнь в свое время ставила к стенке не оставляя права выбора.
В день рождени, Володя подарил мне томик стихов Бориса Пастернака. Наша цена заклеена аккуратным листочком, на котором стоит цена в долларах Бес какой-то (он всегда рядом) возбудил во мне тщеславие, потеснил уступчивую благодарность. Я блеснул знаниями:
- Прекрасный поэт! Ты знаешь, в свое время он переводил стихи о Сталине?

"Хранитель наш от вражьего исчадья
Из первых первый, мера из мерил".

Взглянув на Володю, замолчал.
Он потерял всякую благожелательность. Стал чужим. На верное, ему не хотелось меня огорчать, но в таких вопросах Высоцкий неясностей не допускал.
- А если бы не переводил? - сказал он, чуть пяля вперед челюсть. - Думай прежде, Леня...
Это он хорошо умел: все объяснить внутренним состоянием, вложиться чувством в обыденные слова так, что слово начинало казнить.
На душе у меня стало погано, скорбно. Действительно, "если б не переводил" Борис Леонидович тех самых стихов, что б я нынче держал в руках? Но принимая тяжкую ношу как бремя и грех, Пастернак сохранил своё "бедственное" положение в жизни со всей не обходимой ответственностью перед нами за свой талант.
Высоцкий относился к поэтам с какой-то юношеской теплотой. Она передавалась окружающим через едва уловимые интонации хриплого голоса, через такие знакомые нынче всем строки:

"Поэты ходят пятками по лезвию ножа
И режут в кровь свои босые души".

...Из Нижнеудинска в Иркутск Володя воз вращался поездом. Все подходил к проводнику: боялся Зиму прозевать. Довольный, спрыгнул на перрон. Таким я его сфотографировал. Счастливый человек на фоне старого вокзального здания. Улыбка прямо светится. Радость остается, как тогда, так и сейчас. Настоящая она, от сердца, от ожидания новых встреч с жизнью.
- Городок-то не очень приметный, - говорил Высоцкий, задумчиво провожая взглядом деревянные дома.
- Обыкновенный городок сибирский. Но, видишь, как получилось, поэт в нем родился.
Он имел в виду Евгения Александровича Евтушенко.
За время нашего знакомства не слыхал ни когда осуждения или чего другого неприятного в адрес поэтов со стороны Володи. Хотя их отношение к себе он знал и, отвечая однажды на вопрос Туманова, сказал:
-- Понимаешь, Вадим, они меня считают чистильщиком. Чистильщик... слово малость грубоватое, рабочее слово. Может, действительно, не стоит поэту так глубоко в землю уходить? Только ведь кому-то надо чистить "немытую Россию", защищать ее природу очерчивать лик человеческий в его злобно инструктивном искажении и стоической ясности служения истине. Случайно ли замечательные наши прозаики занялись так активно публицистикои. Иначе, как чистильщиками, тех писателей не назовешь, и каждый из них вправе сказать о себе словами Ивана Бунина:
"Если бы я эту икону, эту Русь не любил, не видел, из-за чего же я так сходил с ума все эти годы, из-за чего страдал так беспрерывно, так люто".
Страдающий художник на Руси всегда был, для народа родным и нерастанным, несмотря на то, что официальное оправдание таковом частенько находилось уже после смерти, н непременно находилось, тогда жили они долго-долго по праву, причитающемуся его таланту. Над могилами хотелось говорить добрые слова, читать стихи и что-то делать в утешние собственное, потому что при земном их существовании не хватило мужества на пoддержку: чего-то боялись, зачем-то отмалчивались и принесли нерастраченные чувства вместе с букетами роз.
Вечный праздник цветов над могилой Высоцкого. Здесь не будет запустенья. И решение непременно заглянуть сюда еще раз возникает за воротами Ваганьковского кладбища, Мы возвращаемся, тихие, незаметные.
И тот, который незадолго до смерти поэта кричал: да лучше тебе сдохнуть, уже прошел горькую дорогу раскаянья. Ему, наверное, тяжелее всех: не по злобе он, от отчаянья, от того, что впервые увидал Высоцкого слабым и его собственное душевное благополучие вдруг повисло на тоненькой паутинке, и он, бессильный что-либо изменить, закричал.

Мироотречение Высоцкого было долгим и мучительным, и хотя иногда слабость (человек ведь) его посещала, умер он мужественно.
Слабости мы никому не прощаем; особенно слабости с личной потерей, особенно опорным людям, чье имя сопровождало нас символом мужества и свободы. Рядом с ними мы сами становились чуть свободней, оборачивались на него, прежде чем совершить насилие над собственной совестью, свято верили - будет худо - Высоцкий пособит.
Володя для многих был опорой: в суетливой ли московской жизни, в глухой ли тайге, где на старательских участках Других песен не звучало. Люди слушали его с доверчивым сердцем и хорошими глазами. И, конечно же, вечное наше недоумение: как удалось одному человеку с гитарой выйти из своих пределов, раздвинуть человеческое сердце на всю бескрайнюю Россию? Недоумение наше может разрешиться просто, если предположить
(так оно и было), что все стихи, баллады, песни поэт писал, любя свой народ, свою Родину. Это наши с вами беды-радости, беды-радости нашей страны дали ему так много дела, способствовали удивительному творческому радению.

1000 песен! Разлетелись они по белу свету, Живут и взывают к живущим: не копите правду! Ее капитал - гиря на вашей совести. Отдайте правду лгуну, чинуше, бюрократу, доносчику! Отдайте со всей страстью и верой в торжество справедливости!
И странновато нынче видеть, как люди, коим посчастливилось знать Володю, начинают делить его отношение, ссорясь, шепчут друг дружке в спину: "Насосался информации..."
Очнитесь! Что делить-то?! Он все отдал нам с вами, потому принадлежит всем. И Русь - его грешная мама, и он - ее грешный сынок - слились теперь воедино. С настоящим поэтом по-другому не бывает. ,

Напоследок хочу рассказать одну историю. Бывший корреспондент журналов "Шпигель" и "Штерн" Норберт Кухинке, замечательный профессионал и порядочный человек, в 1982 году как-то обронил такую фразу:
- О! Высоцкий - большой поэт, но русский. Очень русский. Запад имеет другие проблемы. Он к нам не придет.
И, пребывая в сомнениях, я все-таки ответил:
- Ему и у нас места хватит.
И часто потом думал: в каких отношениях с поэзией Высоцкого должен находиться остальной мир: забудется она, им не оцененная, или откроется в удивительном своем своеобразии и исторической ценности1
Все за нас решило время. Так приятно ошибся Норберт. Да он поди и рад тому: он всегда относился по-доброму к Володе.
Пути поэтов - особенные пути. Высоцкому уже посмертно пришлось выдержать сражение с некоторыми стихотворцами и методистами Домов политического просвещения: они добивались его забвенья. А на Ваганьковском не гасли свечи, не вяли цветы; люди читали стихи и требовали публикации. Все .двигалось как бы по двум каналам. Один вскорости приказал долго жить. Мы этого не заметили, зато явственно почувствовали интерес к поэзии Высоцкого за рубежом: фильмы, пластинки, сборники стихов.
Мир принял Высоцкого. Как он его принял? А вот послушайте.
Прошлым летом в квартире Абдуловых раздался звонок. На пороге стоял японец. Не совсем обычный: был он высок и строен. Правила предосторожности сработали четко: Сева молчал. Неприлично вежливый гость заговорил по-английски. Сева пригласил дочь Юлю.
- Папа, он хочет поговорить о Высоцком.
Бдительность покинула Севу. Слаб человек. Это рассказ о том, как преуспевающий бизнесмен по чистой случайности в Париже услышал поющего Высоцкого. Вошел в музыкальный салон и вышел совершенно потрясённый - он понял, о чем поет русский. По чувству и по слову понял, словно окружающее его бездушное пространство стало деятельным соучастником их сближения. И никто уже не властен над их дружбой, никто не в силах прервать "живую трепетную нить, которая меж ними протянулась".
Японец говорит:
- Володя столько мне дал...
Он отдал все, до последнего вздоха. Нам. Живущим И ушел.
Счастливый нищий, ибо "мое только то, что я отдал".

Л. МОНЧИНСКИЙ.